Достоевский – второй по величине
пророк России (ч.6)
(глава 36 книги 19)
1. Эго без рабства не может, как не может круг без
центра 2. По этой причине не годится Эго
для будущего в развитии человечества 3.
Как может стать основой то, что сопротивляется будущему каждой клеткой, хитрит,
мимикрирует и воюет с ним!? 4. Если не
смиряется гордость (Эго), то и не освобождается душа из рабства 5. Пока есть Эго, оно выгадывает, и даже
жертвуя, оно выгадывает и готово на все, чтобы прикрыть человеку открывающиеся
глаза 6. Восточного человека ослепляет
духовное, западного – материальное, прозрение – в середине 7. Хочется великому слепому скрестить ужа с
колючей проволокой (объединить всех), – хочется и колется… 8. Точно находит великий слепой (через
Пушкина) место истинных соединений 9.
«Подвиг Пушкина» это подвиг Черта,
вынырнувшего из глубин морских и вдохнувшего воздуха истины 10. Подвиг Достоевского это его великая
чувствительность, благодаря которой он из-под воды нащупал настоящую веру в
душе России 11. Настоящая вера
закономерно препятствует экономическим и прочим успехам во внешней жизни 12. Русская душа по этой причине и не может быть
вполне успешной снаружи, но именно она по той же самой причине откроет врата в
иной мир 13. Корень истины нащупал в
русской душе Достоевский, благодаря которому главным стимулом в делании
является не корысть 14. Нет во внешней
жизни вообще таких стимулов, которые заслуживали бы внимание русской души 15. Однако надо жить как-то здесь, что значит
надо быть евреем: это взаимососуществование еврейства и русскости в душе обычно
заканчивалось соединением с вышним миром в пользу еврейства 16. Только агрессивное
и активное имеет шансы на успех в этом старом мире 17. И все было бы прекрасно, если бы
материальное или условно духовное было бы итоговым смыслом этой жизни и если бы
не бросало душу то в жар, то в холод от счастья, и если бы смертью все это не
заканчивалось
1. Рабство это первая и последняя проблема существующего, которое справляется с ним по-своему (не о
людях в данном случае говорится, потому
что их обманули «своей волей» – и они
поверили): оно (Сущее) разделяется на Сатану и Демона, на Сатану и Дьявола,
Черта и Зверя, женское и мужское, то есть – на
отрицательное и относительно положительное, где относительно положительное
положительно лишь в определенной мере. Татьяна и Онегин у Пушкина это тот же
самый Черт или тот же самый Хозяин, который разделяет себя на
женское и мужское, где женское, по сути своей отрицательное, наделяется
положительными качествами. О положительности Татьяны говорит и Достоевский: «А
я другому отдана и буду век ему верна». Мол, собой жертвует, потому что не
может молодая любить старого генерала. .Жертвует
потому, что, оставив генерала, как говорит Достоевский, она опозорит его перед
всем светом, сделает несчастным. А на несчастье другого
строить свое счастье нехорошо.
2. Знает Хозяин, что такое хорошо и что такое плохо. Но всей
правды он даже таким умным, как Достоевский, не сообщает. Частичной правдой он
обманывает своего подопечного, частичное выдавая за целое. Положительна лишь та
часть женщин, которые прикрепляются к отрицательным мужчинам. В целом же
женщина отрицательна и с ней эволюционного будущего не построишь. Но и Хозяину, и Достоевскому, вслед за
Хозяином, ничего более не остается как надеяться на женщину, потому что высокие
Эго, то есть лучшие ученики, все сплошь становятся такими же негодяями, как
Онегин. Негодяй у Пушкина и Алеко в «Цыганах», мстящий
за личную обиду кровью и изгоняемый за излишнюю жестокость из табора. То есть
еще на ранних этапах развития Эго уже просматривается его негодность. Точно так
и в еврейском племени уже в самом начале видел Хозяин жесткосердие. Это значит,
что не годится Эго в качестве чего-то положительного в будущем, что и
подтверждается на примере Онегина, которого Достоевский очень подробно
разбирает и доказывает, что он, как и Алеко, ищет вовне и, поскольку не
находит, то и страдает, в то время как надо искать внутри. Очень упирает
Достоевский на то, что Онегин это тот же Алеко (стр.526). А я еще добавлю, что
тот же Алеко (калека) и тот же Онегин еще и Левушка Толстой, который тоже ищет
вовне (сам не зная что) и тоже страдает, потому что не находит. Только у Алеко
и у Онегина эти поиски более абстрактны, то есть еще дальше они от цели, чем
Толстой.
3. «Тут же подсказывается русское решение вопроса, – говорит
Достоевский о «Цыганах», – «проклятого вопроса», по народной вере и правде: «Смирись,
гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость.
Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на
родной ниве», – (приходит к такому выводу Хозяин и заставляет Левушку Толстого
встать за плуг), – вот это решение по
народной правде и народному разуму. «Не вне тебя
правда, а в тебе самом; найди себя в себе, подчини себя себе, овладей собой – и
узришь правду. Не в вещах эта правда, не вне тебя и не
за морем где-нибудь, а прежде всего в твоем собственном труде над собою.
Победишь себя, усмиришь себя – и станешь свободен как никогда и не воображал
себе, и начнешь великое дело, и других свободными сделаешь, и узришь счастье,
ибо наполнится жизнь твоя, и поймешь наконец народ свой и святую правду его»
(стр.526). Такими устами да мед бы пить: все правда и почти на все сто
процентов, но в этом «почти» как раз и теряется та важная составляющая, без
которой ничего не получается у Хозяина. Левушка как ни старался усмирять себя в
себе – а не усмирялось оно «проклятое», как ни искал себя в себе – а не
находилось там ничего. Не находилось потому, что Эго не усмирялось. Нечего и
искать, если Эго живо. Это как зажигать огонь под водой – пока болото не
сольешь, ничего не загорится. Однако Хозяин, а вместе с ним и Левушка, хотя оба
достаточно умны, продолжают искать в болоте и соображают, как это свое точное
знание об усмирении реализовать на практике. «Отец Сергий» у Толстого,
отрубивший палец себе на руке, после того как не устоял перед соблазном, это
результаты поисков. Рассказывают, что один зэк, не в первый раз
попавший за изнасилование, все грозился член себе отрубить. Хоть член, хоть
палец отруби себе, хоть голову, проку мало, потому что задача в этом случае
остается не решенной. «Ночь. Улица. Фонарь. Аптека. Бессмысленный и тусклый
свет. Живи еще хоть четверть века. Все будет так. Сомненья нет. Умрешь и все
начнешь сначала, и повторится все, как встарь. Ночь. Ледяная твердь канала.
Аптека. Улица. Фонарь». Александр Блок сказал нам, что от решения вопроса не
уйти ни так, ни сяк. Смерть лишь откладывает решение поставленного вопроса на
следующее воплощение, в котором еще труднее будет решить его, так как
появляется «ледяная твердь» в душе, которая, как рубец на ране, как лед на реке, лишь
дополнительной защитной оболочкой
покрывает тело чувств, то есть то, что надо вскрывать, чтобы разбираться
с ним. И вскрывать его рано или поздно все равно придется, потому что через
двадцать пять лет после вхождения в эту жизнь опять начнутся бессонные ночи,
тоска. И в этот раз уже придется резать как по живому. А как это резать по
живому – знают все сверхмерные Эго, у которых на пятках образуется корка
омертвевшей ткани. Относительно нормальные срезают эту ткань легко, сверхмерные
боятся дотронуться до нее, потому что они чувствуют ее как живую. То же
самое с «гордостью». Как плоть у Отца
Сергия не смирилась в отшельничестве, так и гордость (Эго) так просто не
смирить. Как многослойно похоть присутствует в душе, так многослойно и гордость
пребывает там же. Что в каждом воплощении взращивалось и наслаивалось как
квинтэссенция, одним махом не ликвидируется. Не смиряется похоть, не смиряется гордость,
не смиряются и все прочие качества Эго, которые, как змеи, могут лишь на время
спрятаться. На словах Толстой знает, что решается вопрос опрощением, а на деле
Левин не понимает, как это в пользу мужика расстаться со своим имуществом. На
практике пройдя этот этап, сейчас мы можем лишь подтвердить сказанное выше, что
ни одно Эго не способно само реализовать сказанное. Мы прошли потому, что
доверили вытащить своего внутреннего Мюнхгаузена вместе с лошадью своему
Водителю, который находится на сухом берегу, в отличие от нас, тонущих в
болоте.
4. Все тонут, но никто этого не видит. Люди думают, что они
созданы для земного счастья, то же самое думают лягушки, для которых болото это
верх совершенства природы. И только великие слепые, глухие, тонко чувствующие,
чуют, что из этого счастья надо срочно выбираться. В газете описывается
эротический случай, где молодая мачеха (25 лет) соблазняет шестнадцатилетнего
пасынка. Сынок понимает, что он предает своего отца,
но не может устоять перед соблазном. Он раздирает в кровь кожу, готов себя
порвать на части, дает себе слово, что больше не будет этого, но вот отец
отбывает в очередную командировку – и все повторяется. Отец ведет сына к
психиатрам. Но что скажут врачи!? Что они могут сказать Отцу Сергию, который
год или больше усмирял свою плоть лишениями!? Отец Сергий, сорвавшись в
отшельничестве, идет в мир, чтобы в другом месте искать. Пасынка, наоборот,
отправляют к бабушке. Ни старый, ни молодой не в
состоянии справиться с плотью: ножичков (крючков) у Хозяина этого мира на всех
хватит. Всегда у него найдется такой экземпляр соблазна, от которого любой самый терпеливый голову
потеряет. То же самое с верой в душе живущего, которая у сверхмерных уже подменена неверием. Сто
лет назад Толстой искал Путь – и не нашел. Действительно, тогда не только сверхмерный, но и нормальный ничего не нашел бы. Сейчас
найти можно, хотя если поставить Толстого на Христов Путь сейчас, Толстой и по
готовому Пути не смог бы пройти. Он, как
это было у нас с Павлом Г., сваливался бы с Пути на каждом шагу, потому что не
усмирено Эго, имеющее свойство надеяться только на себя и поэтому не способного
доверить спасение себя любимого кому-то.
Трудно докопаться до настоящей веры в такой душе, благодаря которой Эго
вверяется своему настоящему внутреннему Я (Христу). Это лишь кажется, что очень
просто передоверить себя внешнего себе же внутреннему, в котором есть Христос,
точно знающий, что следует делать в любом единичном случае. В действительности
Эго под любым предлогом старается остаться во главе. Надо же, чтобы Водителем на Пути стал независимый
от Эго Христос, который видит Эго со стороны и знает, с чем и как подойти к
нему. Само Эго, хоть лопни, не способно расстаться со своим богатством, над
собиранием которого трудилось всю свою жизнь. Мало того, даже умирая, оно
продолжает заниматься своим делом, воруя, присовокупляя и пряча. Христос же
тоже делает свое дело, выполняя его безукоризненно: он создает такие
обстоятельства, что постепенно и мягко, как это было со мной, с богатством Эго
расстается. Я сам продал свою машину, а деньги отдал типографии, чтобы выкупить
книги. Конечно, я надеялся их продать потом. Но потом, уже заключив договора на
продажу, не повез товар. Не повез, так
как были знаки. Прочие денежные запасы исчезли вместе с искусственным
банкротством банков в те времена. И с доходной работы я ушел
по собственному желанию (с таких работ обычно по собственному не уходят), так
как были знаки. Поверил я знакам, поверил создавшимся обстоятельствам,
потому что вера была в душе. Ушел от жены, потому что опять же такие
обстоятельства создались, что терпение лопнуло. Остался один, без денег, без имущества, без работы, без
квартиры. В конечном итоге, это кажется жестокостью (Иов вон как голову пеплом
посыпал, когда у него сгорело все). Но
все необходимое для жизни по минимуму у меня появилось.
5. Главное, что волновало Толстого, это как передать имение
крестьянину. Сверхмерному Эго что-то свое отдать кому-то это как встать на
голову и так ходить. Левин уже самой постановкой вопроса, решает этот вопрос в
пользу Эго – что отдать невозможно. Поэтому ничего у самого Эго не получается,
кроме фарисейства, даже если оно что-то отдает. А реальность такова, что
требуется состояние нищего, когда нет денег ни в кармане, ни в банке, ни еще
где-то, что, в принципе, может быть и при наличии какого-то имущества. Главное
– не стяжать. Я в течение семи лет жил, не имея никакого дохода, четыре месяца
жил вообще без копейки в кармане, не ходил в магазины, ничего не покупал, в том
числе и хлеба у меня не было, и не просил ни у кого взаймы, и никому не
жаловался, и чувствовал себя прекрасно. Дело в том, что ты либо веришь в себя
(в свое Эго) и добываешь себе на жизнь, либо веришь в
бога и по знаку сверху расстаешься со всем добытым, чтобы увидеть бога в деле,
с одной стороны, с другой – показать богу, что ты готов. Это как выписать и
получить пропуск на освобождение из тюрьмы. Спустя десять лет, вспоминая то
время, я сам на себя удивляюсь, как жил почти без пищи (на подножном корму) и,
главное, как радовался тогда всему. Эйфория во мне была, которая переполняла
меня радостью, что обычно дается свыше и что позволяет, в принципе, жить вообще
без пищи. (Подробнее об этом в книгах того времени).
6. Прекрасно чувствовать себя – это не цель. Точнее, для восточного человека это может
быть целью, для русского это не цель, потому что это всего лишь полдела, как
одна восточная часть земного шара еще не весь шар. Если восточного человека
вполне может удовлетворить состояние полушара, поскольку оттуда не наблюдается,
что второй половины нет, то в центре, где Россия, очень хорошо видно, что есть
лишь одна половина шара, которая, соответственно, никуда одна не покатится. То же самое, что и восточному, но противоположное, видится человеку
западному, который прекрасно чувствует себя не от духовной эйфории, а от
величины своего банковского счета. Западный человек очень доволен собой,
если на старости лет ему есть что
вспомнить, чем (смакованием воспоминаний) он и занимается на
пенсии плюс к тому путешествует по миру, сытно ест и, наевшись,
чувствует себя так покойно, словно конечная цель достигнута и желать чего-либо
еще просто невозможно.
7. Достоевский, достигнув высоты своего успеха (сам издает
свои «Дневники»), однако удовлетворенным себя не чувствует. Да и как
почувствуешь себя хорошо, если шаришь возле себя рукой – а там, как в пропасти,
пустота провальная. Восточному человеку хорошо, потому что, вроде, все его
духовное на месте, западному еще лучше, потому что все его материальное при
нем, а вот русскому… Эту особенность русского
постоянно чувствует Достоевский и потому настойчиво говорит о русской миссии
как объединяющей народы. «Объединяющей народы» это
лишнее. Это от лукавого. Но о чем еще может мечтать великий слепой, знающий,
что было вавилонское разъединение в начале, которое, логично предположить,
должно закончиться объединением в конце? Именно объединение интересует
Достоевского, хотя в Православии нет об этом ничего, а говорится больше о
спасении, которое гораздо ближе к истине. Но спасение Христово (воскрешение
после смерти и явление апостолам) ум Достоевского никак не может приземлить.
Действительно, давно было, и было ли? Как-то ум отказывается верить,
воспринимая это как чудо. Мол, фокусников много, а какое отношение фокусы имеют
к жизни?!
8. Тонко чувствует Достоевский характер русского народа,
потому и в Пушкине замечает нечто похожее на свое: то есть способность
проникать в суть народа так духом своим, чтобы и сливаться с ним в самых важных
его качествах. «И никогда еще ни один русский писатель, ни прежде, ни после
его, не соединялся так задушевно и родственно с народом своим, как Пушкин. О, у нас есть много знатоков народа нашего между писателями, и так
талантливо, так метко и так любовно писавших о народе, а между тем, если
сравнить их с Пушкиным, то, право же, до сих пор, за одним, много что за двумя
исключениями из самых позднейших последователей его, это лишь «господа», о
народе пишущие. У самых талантливых из них, даже вот у этих двух
исключений, о которых я сейчас упомянул, нет-нет, а и промелькнет вдруг нечто
высокомерное, нечто из другого быта и мира, нечто желающее поднять народ до
себя и осчастливить его этим поднятием. В Пушкине же есть именно что-то
сроднившееся с народом взаправду, доходящее в нем
почти до какого-то простодушнейшего умиления. Возьмите Сказание о медведе и о
том, как убил мужик его боярыню-медведицу, или припомните стихи:
Сват Иван, как пить мы станем,
и вы
поймете, что я хочу сказать» (стр.534).
Добавлю: и слияние это так
глубоко и таким образом отливается в строчки, что уже и нет никакой шелухи, за
исключением, то есть в Достоевском и Пушкине, и еще более в Пушкине, поскольку
поэтические образы абстрактно обобщают, в то же время логически
откристаллизовывая самое сокровенное, что другими не замечалось и замеченным
так тонко и точно быть не могло, мы можем найти все, что есть в русском народе.
9. «…Но не в поэзии лишь одной дело, не в художественном
лишь творчестве: не было бы Пушкина, не определились бы, может быть, с такою
непоколебимой силой (в какой это явилось потом, хотя все еще не у всех, а у
очень лишь немногих) наша вера в нашу русскую самостоятельность, наша
сознательная уже теперь надежда на наши народные силы, а затем и вера в
грядущее самостоятельное назначение в семье европейских народов. Этот подвиг
Пушкина особенно выясняется, если вникнуть в то, что я называю третьим периодом
его художественной деятельности… К третьему периоду
можно отнести тот разряд его произведений, в которых преимущественно засияли
идеи всемирные, отразились поэтические образы других народов и воплотились их
гении. Некоторые из этих произведений явились уже после смерти Пушкина. И в
этот-то период своей деятельности наш поэт представляет нечто почти даже
чудесное, неслыханное и невиданное до него нигде и ни у кого. В самом деле, в
европейских литературах были громадной величины художественные гении –
Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры. Но укажите хоть на одного из этих великих
гениев, который бы обладал такою способностью всемирной отзывчивости,
как наш Пушкин. И эту-то способность, главнейшую способность нашей
национальности, он именно разделяет с народом нашим, и тем, главнейше, он и
народный поэт. Самые величайшие из европейских поэтов никогда не могли
воплотить в себе с такой силой гений чужого, соседнего, может быть, с ними
народа, дух его, всю затаенную глубину этого духа и всю тоску его призвания,
как мог это проявлять Пушкин. Напротив, обращаясь к чужим народностям,
европейские поэты чаще всего перевоплощали их в свою же национальность и
понимали по-своему. Даже у Шекспира его итальянцы, например, почти сплошь те же
англичане. Пушкин лишь один изо всех мировых поэтов обладает свойством
перевоплощаться вполне в чужую национальность. Вот сцены из «Фауста», вот
«Скупой рыцарь» и баллада «Жил на свете рыцарь бедный». Перечтите «Дон-Жуана»,
и если бы не было подписи Пушкина, вы бы никогда не узнали, что это написал не
испанец. Какие глубокие фантастические образы в поэме «Пир во время чумы»! Но в
этих фантастических образах слышен гений Англии; эта чудесная поэма о чуме
героя поэмы, эта песня Мери со стихами:
Наших деток в шумной школе
Раздавались голоса,
это
английские песни, это тоска британского гения, его плач, его страдальческое
предчувствие своего грядущего. Вспомните странные стихи:
Однажды
странствуя среди долины дикой…» (стр.534)
. «Нет, положительно скажу, –
повторяет Достоевский, – не было поэта с такою всемирной отзывчивостью,
как Пушкин, и не в одной только
отзывчивости тут дело, а в перевоплощении своего духа в дух чужих народов, а в
изумляющей глубине ее, а в перевоплощении почти совершенном, а потому и
чудесном, потому что нигде ни в каком поэте целого мира такого явления не
повторилось» (стр535).
10. «Почти совершенным перевоплощением» великий слепой хочет завершить свое
откровение. Без «почти» никак нельзя обойтись, потому что если бы не было
«почти», то был бы великий зрячий, а не слепой. Однако если слепой вообразит
себя зрячим, то тут же под машину и попадет. «Ложь
ложью спасается», – так озаглавил один из своих последних выпусков «Дневника»
Достоевский. Именно ложью спасается и он сам, когда речь заходит о завершении
дела: в объединении всех народов под флагом русским видит он спасение. А в чем
еще может видеть Эго спасение мира, как не в своем главенстве над ним!? И это
проникновение духа Пушкина в дух других народов лишь подтверждает намерение
Хозяина через русских объединить мир, который ни греки, ни французы, ни немцы
не смогли покорить.
11. Это естественное желание Эго – собрать (интегрировать)
все, что разъединило (дифференцировало) оно в свое время. Но, соединив таким образом концы в предполагаемом объединении,
слепой вдруг начинает чувствовать, что они исчезают куда-то из его рук.
Приходится ему шарить вокруг себя, а зрячие черти тем временем что-то
подсовывают ему под руки, он связывает какие-то концы – и тут же начинает
чувствовать, что получилось что-то не то. Противоречия наружу вылезают. И
непонятно, как выбраться из этих противоречий. «И не надо, не надо возмущаться
мною, – спорит Достоевский с видимым и невидимым оппонентами (стр.516), – «что
нищая земля наша, может быть, в конце концов скажет
новое слово миру». Смешно тоже и уверять, что прежде чем сказать новое слово
миру, «надобно нам самим развиться экономически, научно и гражданственно, и
только тогда мечтать о «новых словах» таким совершенным (будто бы) организмам,
как народы Европы. Я именно напираю в моей речи, что и не пытаюсь равнять
русский народ с народами западными в сферах их экономической славы или научной.
Я просто только говорю, что русская душа, что гений народа русского, может быть,
наиболее способны, из всех народов, вместить в себя идею всечеловеческого
единения, братской любви, трезвого взгляда, прощающего враждебное,
различающего и извиняющего несходное, снимающего противоречия.
Это не экономическая черта и не какая
другая, это лишь нравственная черта, и может ли кто отрицать и оспорить, что ее
нет в народе русском?»
12. Нравственной чертой называет Достоевский в русском
народе то, что в действительности не является чертой (от Черта, а вот «братская
любовь и всечеловеческое объединение» это черты). Нащупал великий слепой в душе
русского народа корень, который основой своей имеет божественное начало. Именно
оно по-настоящему чисто, то есть не агрессивно, не завистливо. Именно поэтому русский, как то и чувствует Достоевский, может
сказать слово, о котором много раз говорит как об итоговом в развитии
человечества. Источник слова нащупал точно, но когда абстракцию стал
перекладывать на логику, все перевернулось и дифференцировалось, что неизбежно
должно случаться, как неизбежно фокус линзы все переворачивает вверх ногами, но
если конструктор фотоаппарата учитывает эту перевернутость, то Достоевский
этого не делает. Поэтому у него получается хоть и правильное, вроде бы, слово,
да наоборот, чертами перевернутое. Он и
это чувствует, и хотя понимает, что сказанное гениально, тут же
вворачивает что-то противоречивое. Так
обычно любит делать Черт, который очень не любит каких-либо определенностей и,
как уж, старается выскользнуть из них. Ты ему да, он – нет, ты соглашаешься с
ним, мол, хорошо, нет так нет, он – опять да. Этот Друг и меня сейчас пытается
запутать. Нигде так более не плутал я, как в этой главе. На бумаге этот текст
весь был бы испещрен стрелками, переставляющими абзацы, убирающими их и
добавляющими новые.
13. Неопределенности мы не боимся. Обычно ее все боятся,
кроме нас и бомжей. Бомжи не боятся потому, что у них принцип жизни такой –
будет день и будет пища, мы – это другая, обратная сторона медали, где ум, в результате
ряда уроков, выходит из подчинения чувств, а, выйдя, то есть
освободившись, он устремляется вверх, в абстракцию. Бомжовая неопределенность
это чертова абстракция, которая использует абстракцию как издевательство над
логикой. Это как сказать о русской душе, которой ничего не надо, что она
лентяйка, склонная к иждивенчеству. Мало
сказать, Черт воспроизводит сказанное в характере русского человека так, что
действительно появляются черты, позволяющие европейцу считать русского
варваром, татарином, разрушителем цивилизации. Из хорошей божественной основы
производятся уже не очень хорошие корни, на которые затем прививаются совсем
плохие качества. Отсюда в русской душе: и лентяйство, и пьянство, и бесшабашность, и
драчливость, и, что так не нравилось немцам и что они выделили как определяющее в русском
качество – «русиш швайн»,
или свинство, – в общем, все, о чем можно сказать, чем хуже, тем лучше. И в
этом «чем хуже» русский доходит до такого беспредела,
что любая другая цивилизованная нация вместить это в своей голове не смогла бы.
Какой немец или англичанин догадается срезать у себя в доме электропровода или
снять со своего дома антенну, чтобы
сдать все это в цветлом!? Но, в то же время, русский
легко соберется в путешествие, грозящее гибелью чуть не на сто процентов.
Англичанин отправляется в плавание и завоевывает полмира, заранее зная, что у
него превосходство над аборигенами в оружии и колонизация почти обеспечена,
немец идет в поход с идеей «крестоносца», – все имеют, в результате, цель обогатиться
за счет чужого народа. Русский путешествует просто так и покоряет огромные
пространства, где почти нет людей, чьи интересы ущемлялись бы, такие
пространства, что потом можно и Аляску
отдать США. Только русский может идти воевать за сербов, которые сами за себя
не очень-то жаждут постоять (Достоевский приводит
факты членовредительства у сербов, желающих домой сбежать со своего фронта).
Поэтому только русский сможет вступить на Христов Путь, который не только не
обещает никакого дохода, а наоборот. Зачем еврею Путь, который его разорит!?
14. Ни один здравомыслящий по-еврейски человек не начнет
дела, которое заведомо убыточно. В начале девяностых я начал издавать свои
книги, рассчитывая, как еврей, получить прибыль. И я получил очень большую
прибыль (две машины на те деньги можно было купить). Случилось это потому, что
я успел использовать существующую в советские времена систему распространения книг и у людей еще
были деньги, чтобы покупать книги. В 92 бешеная инфляция съела всю мою
прибыль. К тому же, развалилась система распространения книг
и у людей не стало денег. Ясно было, что нечего и пытаться что-то еще
издать, если хочешь прибыли. Однако
дальше я уже действовал как русский. В 94 собрал остатки денег и издал первую
духовную книгу. На этом не успокоился: запустил в работу вторую духовную книгу,
за которую платить уже точно было нечем. И платить нечем было, и прибыли не
ожидалось. Заплатил машиной, продавать которую никак нельзя было, если
собираешься реализовывать товар. И вот уже десять лет все это мертвым грузом
лежит у меня на складе. Нормальный еврей сдавал бы этот склад-гараж в аренду и
получал свою прибыль. У нормального еврея все просчитывается не только в
настоящем, но и в будущем. Поэтому у него все предусмотрено далеко наперед и он оказывается в настоящем в нужном месте и в
нужное время. Не стал бы еврей на складе держать книги десять лет, так как
лежащий товар это уже не товар, а обуза, требующая дополнительных денежных
вложений (крысы любой товар легко превращают в отходы).
15. Сейчас (конец 2003) меня активно провоцируют на покупку
компьютера. Мол, это самый современный способ распространения книг. Может быть!
Но самый дешевый (обошел я все торговые точки) компьютер стоит 12 тысяч. При
моей зарплате сезонного оператора котельной (шестимесячной) в две тысячи рублей, чтобы накопить такие
деньги, надо год не есть, не пить, не платить за квартиру и прочее. Нам не привыкать вообще-то, но как-то не
по-еврейски это – не только в настоящем, но и в будущем гарантировать себе
бобовую жизнь. И все же совсем этой мысли я не оставляю, понимая, что главное,
может быть, не покупка компьютера, а «золотая середина» в моем
психокомплексе или, другими словами, та работа, которую мы назвали ранее
кузнечной, когда требуется обтесать крайности, которые так любит наш большой
внутренний зверь. Такова скорость вращения этой огромной
внутренней силы, что она либо раскручивается до максимума, когда поставленная
цель достигается максимально быстро (кровь из носу, а «светлое будущее» давай,
хоть всех людей закопай в Беломорканале, а именно всех и надо было бы закопать,
поскольку никто не соответствовал идеалу строителя коммунизма), либо падает
вниз, где полная прострация, вплоть до самоубийства.
16. Нормальному Эго трудно представить себе как одну
крайность психоперебора, так и другую. Зато хорошо
знают эти состояния Достоевский и Толстой. Достоевскому «страшно жаль
маленького бедного именинника», как он сам выражается, который повесился в
классе прогимназии, потому что не смог пережить наказания. От роду отроку было
12-13 лет, классный наставник в наказание за невыученный урок оставил его в
заведении до 5 часов вечера. Это я называю причину самоубийства, что не смог
пережить. Достоевский предпочитает не распространяться на тему о «вероятных
причинах этого горестного случая», как сам он говорит. Зато об эмоциях по этому
поводу он может написать сотни страниц, как это делает его современник Лев
Толстой. И делает Лев Толстой это с такою любовью к своему герою (себе), что
через любовь эту завораживает читателя, в результате чего читателю кажется, что
это, конечно же, гениально. Тем более нравится это Достоевскому, в котором,
поскольку и он великое Эго, присутствуют все эти переживания обиженного
мальчика. «…Это не простой мальчик, не как другие дети, не как брат его Володя,
– (стр.385), – Ему всего каких-нибудь лет двенадцать, а в голову и в сердце его
уже заходят мысли и чувства не такие, как у его сверстников. Мечтам и чувствам
своим он уже отдается страстно и уже знает, что их
лучше хранить ему про себя. Обнаруживать их уже мешает ему стыдливое целомудрие
и высшая гордость. (Не знает Достоевский, что большое Эго оно уже
и в мальчике большое и только поэтому в нем все не как в других). Николенька
завидует брату и считает его несравненно выше себя, особенно по ловкости и по
красоте лица, а между тем он втайне предчувствует, что брат гораздо ниже его во
всех отношениях. (Вот они, свидетельства большого Эго –
беспредельные самоуничижение и самовозвеличение. При
этом само Эго не знает, где тут правда и где ложь, особенно в мальчике оно
этого не знает, потому что не вся душа еще вошла в тело). У него
мелькают мечты, что его никто не любит, что его презирают… (Мысль о презрении
может появиться только у большого Эго).
17. И о самоубийстве бедный
Николенька Толстого тоже думает. И думает лишь потому, что представляет себе
сцену, как все прибегут и как будут жалеть, что они были несправедливы,
наказывая его. «…сильное
ощущение какой-то гнетущей несправедливости, мнительное раннее и страдальческое
ощущение собственной ничтожности, болезненно развившийся вопрос: «Почему меня
все так не любят», страстное желание заставить жалеть о себе, то есть то же,
что страстное желание любви от них всех» (стр.387). Далеко не все люди знают,
что такое жаление самого себя и как это важно в определении величины Эго. Во
второй моей книге «Покровы божьей матери» наборщица набрала вместо жаление
желание в оглавлении, редактор ошибку пропустила. А вот, кстати, и Достоевский
подоспел со своим в данном случае точным определением, что жаление самого себя это
страстное желание любви к самому себе от прочих. Вот те крайности,
которые нам надо кромсать в большом Эго, чтобы оно не самовозносилось
и не самоуничижалось. В противном случае, получаются
такие гадючные личности, которые не только не
пресекают этих проявлений любви к себе, но и жаждут их. Недавний пример тому
Брежнев, на которого со стороны смотреть было тошно. Нынешний серенький (серый
– это цвет эфира, где нет никаких других цветов, что
значит, здесь, где нет прикрас, можно увидеть реальность; именно на эфирном
плане, только не земном, расположены хроники Акаши,
сведения откуда, самые интимные, мы используем иногда) серенький президент Путин, который правильно
спрограммирован, четыре года старательно пресекает славословия в свой адрес. Но
вот, похоже, и он уже не выдерживает всемирной любви: походка становится
увереннее, плечи приподнимаются, в речи все чаще звучат дидактические нотки. То
есть это такая заразная штука, что и на ровном месте может вырасти почти из
ничего. А поскольку зачатки всех этих болезней-качеств есть в каждом Эго, то
почти ничто очень быстро может превратиться в огромного дракона. В нашем случае
(с пришлым зверем) такой дракон уже есть. И его заметно по тому, с какой
энергией хочется приняться за дело и, сметая все препятствия, утвердить наше
новое русское слово, которое, как сказал Достоевский, должно быть для всего
человечества слово. Наш большой зверь очень даже хорошо понимает величие
задачи. Все гении понимают, что они гении. По уверенности, с какой Достоевский
судит обо всем в своем «Дневнике», точно можно сказать, что он мыслит себя
первым в своем роде. Конечно, и Толстой в то же время мыслит себя первым. Мало
того, что первым, но и в два-три раза больше других. Однако Толстого
Достоевский в один ряд с Пушкиным, Гоголем не ставит. Не ставит потому, что
чует в Толстом что-то нехорошее. И даже великую образность Достоевский как бы и
не замечает в Толстом. В чем тот велик, того он и не замечает. Почему? Потому
что сердце его чувствует ненастоящее. Образность, увы, это искусственное. Вот
если бы Толстой нашел в себе то, что ему дано было свыше искать, тогда
Достоевский почувствовал бы это и поставил бы его, может быть, выше Пушкина.
Да, во много раз Толстой был выше прочих, но – авансом, с расчетом на то, что
он найдет себя в себе. Не нашел – изволь, солнце, на свое место лампочки. Какой
прок от солнца, которое считает себя солнцем, а светит как лампочка!? И другим
Толстой представлялся как глыба только потому, что сам подавал себя глыбой. Как
хочет Хозяин вверху, так и подают себя его проводники внизу, так и принимают
поданное все остальные, за исключением. Исключение в данном случае это
Достоевский, задача которого не искусственное восхвалять, а реальность увидеть.
Мой путь к богу – 0 1 2
3 4 5 6 7 8 9 10 11
Книга судеб – 1
2 3 4 5 6 7 8 9 10
Летопись Переменных лет – 1 1а 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18