Аннотация: «Одна из
самых страшных фантазий Гойа изображает судорожно искривленную руку, протянутую
из-под камня пустынной могилы, отчаянно цепляющуюся за что-то – за пустоту;
подпись гласит одно слово: Nada. Ничто… Подпись, сделанная Толстым,
– возвращение к Любви, – много ли она лучше, чем “Nada”? Может быть, «через двести-триста
лет», как говорит Вершинин у Чехова, наступит черед
«толстовства». А дальше? А дальше все равно все пожрет смерть…» (стр.164, т.9 Бунина).
Великий грешник Лев Толстой – высший из
первостепенных пророков России(ч.3)
(Глава 35 книги 18)
58. Нелегок путь идущего
к богу на Востоке, но многократно тяжелее путь к богу на Западе 59. Толстой – это пример тяжелейшего
непрохождения 60.
Кто не видит реальности, тому легче жить («не знает, не бредит») 61 На Западе идущего
дважды обманывают, когда учитель не только сам не идет по указанному им пути,
но еще и предлагает ложный путь, заставляющий людей искать счастье в
искусственной пустоте 62. Можно быть
счастливым и в пустоте, и в частности, когда все катится в пропасть 63. Но
живому не может быть хорошо в морозильной камере 64. Мертвому не только не бывает нехорошо в
морозильной камере, а наоборот, он, как дед Мороз, рад заморозиться сам и
заморозить еще кого-то 65. Заморозил, а
потом приказывай что хочешь отморозку 66. Зло через славу, любовь и прочих червей
всех хотело бы насквозь заморозить
67 Хозяин, в идеале, стремится к беспрекословию раба
68. Как и раб мечтает о хорошем Хозяине
69. Господа и рабы ищут, находят друг друга, чем и счастливы
бывают 70. И если вдруг находится кто-то
со стороны не раб и не господин, смеющий сказать правду о них, рабы и господа
скопом набрасываются на него 71.
Внутренние уставы рабов и господ так сложны, что они сами запутываются в
них 72. Не находят сильные мира сего
освобождения в тех лабиринтах, которые сами себе понастроили 74. Но после себя оставляют кости и черепы,
на которые есть смысл посмотреть вослед
идущим 75. Многие смотрят и делают правильные выводы, что не было веры у
соискателей 76. Свято место пусто не
бывает: страх занимает место веры 77.
Страх и ужас раздирают тело так, что не до поисков – успеть бы убежать 78. Но
куда убежит судорожно искривленная рука, протянувшаяся из-под камня пустынной
могилы!? 79. О мертвых раньше принято было плохо не говорить, теперь не только
плохо говорить, но и смеяться над ними будут.
58. Полубоги на небе занимаются обслугой планеты. Они не владеют настоящими строительными энергиями, в отличие от Планетного
Логоса (или Христа), каковых готовят на Западе, но эйфорические
энергии, способные создавать состояние самадхи,
нирваны, у них есть. У них есть все, что необходимо для работы в их
пределах. Главное их отличие от богов-христов,
которые будут рождаться на Западе, это малая величина сознания, в сравнении с рожденными на Западе. Они спонтанно и весело выполняют
программу, спущенную сверху, как дети, которым обычно не бывает плохо. А вот у
западных детей чего только не случается в их детстве, особенно по ночам, вплоть
до психических припадков, когда не хочется душе входить в эту клоаку.
59. Толстовские страсти все это наши западные страдания,
сконцентрированные в одной душе. Мы все вместе переживаем сейчас в свое время
то, что переживал он один преждевременно. Такова схема развития, что вначале
приходит жертвенная душа и обозначает в целом то, что потом будет
разрабатываться в частности. Толстому было очень тяжело, потому что в глубине
его души отсутствовала вера, что и снаружи отмечают многие его современники. «Соловьев спорил со Н.Н.Страховым:: «С тем, что вы пишите о
Достоевском и о Толстом, я решительно не согласен. Некоторая прямота и
неискренность, – так сказать, сугубость, – была в Достоевском лишь той шелухой,
о которой вы так прекрасно говорите, но Достоевский был способен отбрасывать
эту шелуху, и тогда под ней оказывалось много настоящего и хорошего. А у
Толстого непрямота и неискренность более глубокие…»
(стр.69, т.9 Бунина).
60. Неверие Достоевского также достаточно велико. Он тоже,
как Толстой, мечется меж двух огней, не в силах соединить свою безалаберную,
полную страстей жизнь с теми чистыми идеалами, которые есть в его душе. Между
Толстым и Достоевским никого более нет, кто в такой же степени осознал бы
противоречивость и безвыходность положения. И все же Достоевскому до Толстого
было очень далеко, как 0,99 до 0,999999… Точно так, но еще в большей степени
было далеко до них другим писателям. Ни Бунина, ни Чехова уже так не раздирало,
как Достоевского и Толстого, хотя Чехова тоже в своей мере раздирало. Бунин же
на все это смотрел больше как сторонний наблюдатель, фиксирующий происходящее.
Чехов же жил во всем этом, как жили Достоевский и Толстой, но недостаточно
глубоко, чтобы ощутить всю провальность ямы. Чехов
говорил, что через двести лет, может быть, что-то получится, то есть он
надеялся, что выберутся люди из ямы. У него еще есть оптимизм, благодаря тому,
что из его ямы виден был вверху какой-то свет.
Оптимизм позволяет Чехову как-то терпеть свою жизнь, несмотря на чахотку,
которая терзает Чехова до самого конца его недолгой жизни. Не будь у Чехова
отвлекающей чахотки, глядишь, и его как-то достали бы общемировые проблемы.
Оптимизм расслабляет то, что в кишке запором распирает. Такую же расслабляющую
роль может играть любая болезнь, заставляющая концентрировать внимание на
проблеме выживания. Рождающиеся уродами также всю свою
жизнь заняты лишь одним: как бы стать нормальными.
61. Восточная Майя, в западной интерпретации превращающая
то, что на Востоке называется Великой Иллюзией, в единственно существующую
реальность, когда искусственное, благодаря искусным наворотам ума, выдается за настоящее, это великий
механизм, позволяющий Инволюции обманывать людей, какими бы умными они ни были.
Куда денешься, будь хоть семи пядей во лбу, когда тело болячками своими, как
колотушками, постоянно бьет по голове. И совсем легко обмануть языческих людей:
достаточно умных слов, чтобы заморочить им мозги. И обманывали на протяжении
многих веков, например «онтологическим доказательством бытия божьего», где силлогизмы
подгоняются так, что бытие божье, вроде бы, становится неоспоримым. С умными, такими как Иммануил Кант,
этот номер уже не проходит: раз – и раскритиковали все доказательства, но через них же,
умников, дается такое доказательство существования вышней силы, которое уже не
называется доказательством, да и самого имени Бога там уже нет. Просто природой
стали называть то, что называли Богом, а заповеди завернули в фантик
«категорического императива». Все это прелюдия к следующим переименованиям, которые
в конце напрочь заменят настоящее на искусственное.
Таким образом люди углубляются в самые низы, в самые
глубины, где даже упоминание о Творце кажется нелепой выдумкой. Не верят сейчас
все, только одни прямо говорят об этом, другие, более хитрые, верят на уровне
суеверий, помогающих им счастливо жить, третьи, самые умные, верят или не
верят, в зависимости от ситуации, чтобы при помощи веры или неверия управлять
стадом.
62. Сатана исполнил то, что ему предписано было исполнить,
он оторвал человека от бога. Но, затаскивая бегемота в болото, мощный тягач сел
на брюхо. Теперь ни туда ни сюда. Сатана
давно испытывает то, что сейчас испытывает Россия, которая продолжает катиться
в пропасть: воровская система вполне успешно продолжает обворовывать Россию и
вывозить наворованное за границу, невывезенное
благополучно оседает в банках, в том числе и в Центробанке золотым запасом, в
то время как системы отопления (аналог системы в целом) рушатся повсеместно и
люди замерзают в буквальном смысле этого слова. Мороз – это наш русский дед Мороз или его
американский аналог Санта Клаус, то есть это Сатан, которого наш актер,
игравший в иностранном посольстве деда Мороза и передававший эстафету его
американскому коллеге, вдруг назвал Ку-клукс-кланом. А Ку-клукс-клан это маска, которую надевают, когда надо
кого-то безнаказанно линчевать. То есть, оторвавшись от бога, человек
становится жестокой куклой, способной убить и заморозить всех, лишь бы
утвердить самое себя.
63. Сатана это холодный (жестокий) дух, с которым ребенку (например,
в Новый год) может быть хорошо только очень короткое время (пока дарятся
подарки), но если мороз задерживается, то тепло человеческого тела начинает
отступать и смерть через холод завладевает душой. Отогреть человека (или
конечности его) можно, если соприкосновение с холодом было кратковременным.
Холод это лишь одна грань духа Сатаны. Граней этих столько и так они
завуалированы, что в абстрактном виде сливаются в одно мрачное пространство,
которое вовсе не производит такого мрачного впечатления, как
то же самое в человеке. «Волчьи глаза» – это неверно, – говорит Бунин о
Толстом (стр.86), – но это выражает резкость впечатления от его глаз: их
необычностью он действовал на всех и всегда, с молодости до старости (равно как
и особенностью своей улыбки). Кроме того, что-то волчье в них могло казаться, –
он всегда смотрел исподлобья, упорно. Только на последних его портретах стали
появляться кротость, покорность, благоволение, порой даже улыбка, ласковое
веселье. Все прочие портреты, чуть не с отрочества до старости, поражают силой,
серьезностью, строгостью, недоброжелательством, недовольством, печалью… Какие сумрачные, пристально-пытливые глаза, твердо сжатые
зубы!»
64. Глазами, выражением лица и голосом люди, за которыми
стоит дух Сатаны, воздействуют на окружающих с целью подчинения. За всеми стоит
дух Сатаны, но за этими людьми, в ком душа наиболее полно соответствует
качествам души Сатаны, духа его больше и, соответственно, силы больше. Мой
напарник по работе Николай А. выглядит вполне благообразным стариком. Но вот
вдруг я увидел его фотографии, где он еще молодой, и ужаснулся тому, что
увидел. Портреты его, как написал Бунин, именно «поражают», я
бы добавил, поражают ужасом силы, серьезности,
строгости, недоброжелательства, недовольства, недоверчивости, холодной или
вызывающей презрительности… Достаточно вникнуть во все эти слова или
прочувствовать увиденный лик, если дано увидеть, чтобы понять, что это не
собака, которая по глупости своей лает, а волк, молча и целеустремленно
делающий свое волчье дело. К
старости этот дух не изменился, он просто прикрылся маской, которая
преобразовала лик, поскольку тело стало старым, а душа, соответственно, более
мудрой, в так называемую «кротость, благоволение, покорность».
65. Нормальный человек не будет заниматься провокациями и
пытливо заглядывать в глаза, чем обычно целенаправленно занимаются сатанинские
люди. Обычно и я никогда ни к кому в глаза не заглядываю. Но вот, после
конфликта с моим напарником, который он же инициировал, после чего тяготел к
примирению, я заглянул ему в глаза в первый раз – и увидел там такое мутево, от которого мне тошно стало. Если у Толстого глаза
сверкали разными цветами (поскольку там дух был в действии – искать же надо
было), то здесь он уже ничего не ищет, здесь болото успокоилось. Но это было
такое гнойно-мутное успокоение, что только дай волю этому болоту, как оттуда
сразу вынырнет танк и так шлепнет своим брюхом по тине, что все в округе
всколыхнется, и всякий, оказавшийся в пределах этого болота, реально хлебнет
лиха с ряской впридачу.
66. «Проницательность злобы» сказал он однажды по какому-то
поводу, о чем-то или о ком-то. Это к нему неприложимо. Справедливо говорил он о
себе: «Зол я никогда не был; на совести два, три поступка, которые тогда
мучили; а жесток не был». И все-таки,
глядя на многие его портреты молодых и зрелых лет, невольно вспоминаешь эту
«проницательность злобы» (стр.86). Бунин вначале соглашается с Толстым, что,
мол, не был тот злым, но стремление к правдивому отображению действительности
заставляет Бунина сказать, что, может быть, «проницательность злобы» именно в
Толстом имеет наибольшее место. Зло или дух Сатаны всегда стараются заглянуть
вам в глаза, насквозь пронизать вашу душу, испачкать своей болотной жижей, которая может
выглядеть, когда очень активна, сверкающей разными яркими цветами. Вполне
таковы и образы Толстого, которые просто захватывают читателя, как это сделал
бы зверь со своей жертвой. Конечно же, в литературных средствах Толстого есть
все, что обычно отличает гениев, то есть необычная выразительность, свое
неповторимое видение, но главное у зверя это всегда когти, которых никто не
видит, но все ощущают как очарование личностью, словом, славой. Мало кто смог
прочесть в школе «Войну и мир» Толстого, но все знают, что это гениальное
произведение. Специалисты говорят, что такие писатели как Бунин это писатели от
Бога. Про Толстого никто ничего подобного не говорит, потому что он как бы сам
Бог в литературе, то есть больше чем от Бога.
67. Любят Толстого, в первую очередь, не за его литературу (надо
быть очень тонким ценителем литературы, чтобы читать Толстого с интересом),
любят Толстого потому, что велено любить. Так собаки
любят своего хозяина за то, что он хозяин. Любят не за литературу, не за то,
что кормит, ласкает, а именно по причине иерархической подчиненности, согласно
которой вышний всегда господин, а нижний всегда раб. В былые царские времена
господари, как их тогда называли, вполне серьезно думали, что людишки созданы исключительно для того, чтобы обслуживать
господарей. И не считалось за грех забить крестьянина до смерти, взять девицу
из-под венца к себе в постель, оставить крестьянскую семью без припасов на
зиму. И перед царем, самым главным господарем, все ползали по полу, целовали
сапоги и славили, насколько слов хватало, хотя в любое мгновение, как это часто
бывало с Петром-I, царь, вспылив, мог отправить на
дыбу или на смерть любого, без вины виноватого. И всегда, в основной массе
своей, людишки по отношению к господарям испытывали
смешанное чувство страха и любви. И чем более высок был господарь, тем сильнее
все это испытывалось. Много всяких механизмов есть у Иерархии, чтобы держать в
должном повиновении людишек. Один из таких механизмов
«СКОП» мы разбирали ранее подробно. Здесь скажем, что, благодаря этому
механизму, все бараны, словно заразившись неведомой болезнью, вдруг влюбляются
в своего пастуха. Так любят известных писателей, очень часто не зная, что он
написал, любят политиков, не понимая за что. Хороший пример тому Путин,
которого никто до того, как стал он президентом, не знал, но все, увидев на
экране ТВ, вдруг возлюбили. Эту любовь заметно даже невооруженным глазом. Чем
лучше люди собак, которые любят хозяина только за то, что он хозяин!? Бунин
всей этой технологии подчинения не
знает, но запоминает и рассказывает нам то, что как раз свидетельствует о
существовании оной. Вот он приводит случай, рассказанный ему Гольденвейзером: «Однажды зимой мы ехали с ним (Толстым)
вдвоем в маленьких санках. Он правил. Начиналась метель, становилась все
сильнее, так что наконец мы сбились с пути и ехали без
дороги. Заметив вдалеке лесную сторожку, мы направились к ней, чтобы
расспросить у лесника, как выбраться на дорогу. Когда мы подъехали к сторожке,
на нас выскочили три или четыре огромных овчарки и с бешеным лаем окружили
лошадь и сани. Он решительным движением передал мне вожжи, а сам встал, вышел
из саней, громко гикнул и с пустыми руками пошел прямо на собак. И вдруг
страшные собаки сразу стихли, расступились и дали ему дорогу, как власть
имущему. Он спокойно прошел между ними и вошел в сторожку со своей
развевающейся бородой» (стр.95, т.9 Бунина).
68. Гольденвейзер рассказывает об
этом, думая, что это пример храбрости. Всяк меряет по
себе, от противного. Нет, это не совсем храбрость, а больше внутреннее знание
своего превосходства (настоящий Лев собак не испугается, а собаки дружно
подожмут хвосты при виде идущего на них Льва). Это привычка власть имущего подчинять себе силой прочих, в данном случае
выраженная натурально. Сегодня эти прочие через механизм славы носят на руках
помазанного вышней десницей, завтра те же самые прочие, как это много раз было во времена диссиденства получив
приказ хозяина, яростнее цепных псов начнут рвать на части того же
самого гения (Зощенко, например). Только вчера были лучшими друзьями, и вот
сегодня они уже подписывают пасквили. Только вчера стрельцы (1682 год) слепо
исполняли приказы своего начальника Стрелецкого приказа Долгорукова Михаила
Юрьевича, а сегодня (бунт Софьи) они буквально на части рвут (разрубают
бердышами) его; и он тоже, как Лев
Толстой, вроде бы, смело идет усмирять их, мол, не посмеют смерды.
Посмели. И точно так они поступают со
всем кланом Нарышкиных, которые только что были всесильными в царстве. «Шестерки» как собаки: они те же шуты, которые, если надо, играют короля, а
не надо, свергают его.
69. Короли тоже шуты, с тем отличием от второстепенных
шутов, что они играют главные роли и их души, соответственно, взращиваются как
единичные экземпляры ручной работы. Единичные экземпляры еще более
многоплановы, чем средней руки души. То есть свою задачу Творец имел
возможность решать сразу в нескольких направлениях, что он и делал. В данном
случае, не только на любовь и семью возлагал свои надежды Хозяин мира сего.
Была еще подстрочная идея для души Толстого – это исповедь. Начиная с первых
своих работ («Севастопольские рассказы») Толстой пишет так, словно саму правду
хочет обнажить. Современники отмечают, что откровеннее писателя не было. А
личные дневники Толстого, будучи опубликованными, просто шокируют всех. Исповедь,
по самой сути Сатаны, противоестественна ему, но он идет на это, чтобы найти.
Идет, чтобы найти, а получается, как всегда, лишь то, что может получиться,
когда ступает зверь. Зверь может действовать только в соответствии с его
характером. Если же от него требуют каких-то иных действий, зверь приказ
исполняет, но так, что вор все равно украдет при этом. Павел Г., бывший апостол
Павел, по рангу души почти не меньше Толстого, исповедуясь у нас письменно, не
скрыл ничего, в том числе измену жене. А после свою исповедь показал самой
жене. Лев Толстой фактически сделал то же самое, сразу после женитьбы показав
свои дневники Софье Андреевне, где жена и прочитала о его странной любви к поломойке. Казалось бы, благое дело делают наши друзья –
исповедуются, но фарисей есть фарисей, он и здесь, как оборотень,
переворачивает все так, чтобы ублажить свою гордыню, вот, мол, многие ли так
могут, и поучить других своим примером. Ох, как любят фарисеи учить: свою душу
рады заложить, лишь бы поучить.
70. «В устах Толстого проповедь чистоты, обличительная
полемика, ругательное и самое непристойное издевательство над жизнью и
природой…» Эти слова Чиннели Бунин приводит как пример несправедливого
обвинения. «Никак не стоило бы цитировать эту клевету, – утверждает Бунин, –
будь она случайна, принадлежи она только какому-то
Чиннели. Но разве один Чиннели забывает все те страстные, сердечные, с самой
ранней молодости присущие Толстому стремления именно к чистоте, к целомудрию,
то, с каким ужасом, – с ужасом даже как бы мистики грехопадения, – всегда писал
он о потере юношеской невинности? Он писал об этом в юности («Как гибнет
любовь»), писал в годы мужества, – например, о том, как Николай Ростов, еще не
знавший женщин, поехал с Денисовым к какой-то гречанке: «Он
ехал как будто на совершение одного из самых преступных и безвозвратных
поступков… Он чувствовал, что наступает та решительная минута, о которой он
думал, колеблясь, тысячу раз… Он дрожал от страха, сердился на себя и
чувствовал, что он делает безвозвратный шаг в своей жизни, что что-то
преступное, ужасное совершается в эту минуту…» О чувствах Ростова после падения
он писал еще мучительнее: «Он проснулся и все
плакал и плакал слезами стыда и раскаяния о своем падении, навеки отделившем
его от Сони, – точнее, от той женщины, которая представлялась ему идеалом его
любви и которую нельзя было определить: «Была ли то мечта первой любви или воспоминание нежности матери, не знаю, – не знаю, кто была
эта женщина, но в ней было все, что любят, и к ней сладко и больно тянула
непреодолимая сила…» (стр.104, т.9 Бунина). Бунин думает, что эти наброски, не
вошедшие в роман, вполне доказывают некомпетентность Чиннели. Увы, все
наоборот. Бунин, как и Толстой, тоже учитель, то есть тоже сноб, который
склонен проповедовать и навязывать прочим что-то свое, напрочь не замечая «каких-то Чиннели», которые должны, как ученики в классе,
лишь смирно сидеть и слушать.
71. Прав здесь именно Чиннели, а не Бунин, в том, что
Толстой навязывает всем свое видение жизни, которое еще не есть определившееся
видение, а лишь исследование предмета любви, точнее, исследовать там Сатане
нечего, он знает, с чего все начиналось (с падения мужчины, подобного падению
Николая Ростова; именно поэтому под пером Толстого обычное половое становление
юноши приобретает такой трагический оттенок), но есть что исследовать Толстому,
у которого нет сознания Сатаны, а есть абстрактное представление о поиске в
указанном направлении. Толстой это рука Сатаны, ищущая на земле в ее закоулках
то, что надо найти. Более никому в голову не приходило так глубоко писать о
любви, настолько глубоко, что вплоть до сумасшествия. С ума можно от этого
сойти, что Бунин приводит как образец чистоты и целомудрия. Бунин этого не
чувствует, в отличие от Толстого, поскольку Бунину дано лишь оправдать то, что
родилось в процессе поисков. Но как ни оправдывайся, ближе к
правде жизни все-таки Чиннели, определивший «проповедь чистоты и целомудрия в
устах Толстого как ругательное и самое непристойное издевательство над жизнью и
природой» (хотя по-своему, если за самый корень вопроса браться, прав больше, конечно же, Бунин; Бунин прав –
с точки зрения ума, Чиннели – с точки зрения из тела чувств). Вот это
противоречие между грехопадением и жизнью, которой нет без грехопадения, очень
остро ощущал сам Толстой, от чего мозги у него закипали
и он очень часто задавался вопросом, не сумасшедший ли он.
72. Бунин приводит слова Аксакова о Гоголе:
– Нервы его, может
быть, во сто раз тоньше наших: слышат то, чего мы не слышим, содрогаются от
причин, нам неизвестных… Вероятно, весь организм его
устроен как-нибудь иначе, чем у нас…
Организм у Толстого тоже был устроен иначе» (стр.118, т.9
Бунина). Через Аксакова точно сказано, что, благодаря тонкому телу чувств,
которое на порядок выше обычного тела чувств, физическая жизнь воспринимается
гораздо острее, настолько остро, что все ее противоречия становятся очевидными.
Очевидна и неразрешимость этих противоречий. Революционеры думают, что
достаточно уничтожить правящий класс, ликвидировать все средства подчинения
людей (фискальные органы, религии), провозгласить «свободу, равенство и
братство», – и всеобщее благоденствие не
заставит себя ждать. Мелко плаваете, товарищи революционеры, против Гоголя и
Толстого, которые плавают поглубже и видят точно, что
снаружи никакие подобные действия не дадут ожидаемого результата. Они оба
словно бы в один голос заявляют, что причина всех неурядиц этой жизни в душе
человека. Если все капли каждая сама по себе нагреется, то и сосуд, в целом,
нагреется, говорит Толстой. Истинная мысль.
Но высказывают ее люди столь неуравновешенные по своему характеру, что
эта мысль воспринимается как бред сумасшедшего. Всем кажется, что слишком
просто исправить себя, тем более что и править почти нечего, так как каждый
видит себя хорошим, во всяком случае, достаточно хорошим для того, чтобы
всеобщее благоденствие восторжествовало. Фантастикой кажется эта простая мысль,
в сравнении с мыслью о сложном, кровавом, революционном преобразовании внешних
порядков. Но санкционируется не простое, а сложное. Поэтому простая истинная
мысль принимается как дополнительное свидетельство сумасшествия авторов идеи.
Гоголь, говорят, конечно, велик, но явно не в себе. Еще более велик Толстой,
вся мировая общественность признает его первым в мире, но вот явные ляпы
допускает. Уж лучше бы, мол, молчал о медицине, говорит Чехов, врач по
специальности, который, как и Бунин, в целом, боготворит Толстого. Есть ляпы,
но есть и откровения, которые, благодаря ляпам, попадают в тот же разряд.
73. Велик Толстой своими откровениями, когда качели
поднимают его к вершинам ума, – и говорит, казалось бы, невежественные вещи,
когда качели перебрасывают его на другой край, где язычество и где он тоже не
менее велик, но для язычника. «В нем все было «иначе», – пишет Бунин, – и все
так удивительно, что, казалось бы, уже ничему нельзя больше удивляться. И вот все-таки удивляешься – опять, опять говоришь себе: в каком
великом «делании» провел свою жизнь этот человек, проповедовавший «неделание»,
сколько «дал потомства господу», как неутомим был он (всякое «имение»
впоследствии отвергнувший) в приобретении «имения»!.. А его неутомимая
потребность «высказываться», исповедоваться? Целые томы
дневников, исповедей! Вести дневники он начал еще юношей, продолжал чуть не
каждый день почти всю свою жизнь и – что самое удивительное – не бросал до
самого смертного одра, но даже и на нем, на этом смертном одре, пользуясь
каждой минутой освобождения от бреда и даже в бреду.
– Ты не думай, –
говорила ему Александра Львовна.
– Ах, как не думать!
Надо, надо думать! – отвечал он (стр.120, т.9 Бунина).
В этом весь Толстой, как любят
говорить о нем пишущие о нем, в этом же и весь Сатана, то есть – в
противоречивости, мягко говоря, или в фарисействе, или во лжи, что вернее. Если обожествлять Толстого, как это
делают все русские писатели, выросшие под крылом его славы, то все его
противоречия, о которых нет возможности умолчать, представляются как милые
прелести, мол, кто без недостатков. Зато со стороны, и особенно в сравнении с
Франческо, итальянцу Чиннели то же самое видится, конечно же, объективнее. Я
тоже русский, и мне Толстой по-своему дорог, но истина дороже. И я говорю то что есть, не забывая выбирать зерна истины, которые
Сатана разбросал в большом количестве именно здесь, надеясь на этом топливе
въехать в заветную дверь.
74. У самого хозяина
мира сего и Толстого въехать никуда не получилось, хотя и всезнание было, и все
три головы были подключены. Сомнений в том, что не удалось, ни у кого нет; даже
более того, никто всерьез не принял идеи Толстого «освободиться». «Как философ,
как моралист, как вероучитель, он для большинства все еще остается
прежде всего бунтарем, анархистом, невером, –
констатирует факт Бунин. – Для этого большинства философия его туманна и
невразумительна, моральная проповедь или возбуждает улыбку («прекрасные, но
нежизненные бредни»), или возмущение («бунтарь, для которого нет ничего
святого»), а вероучение, столь же невразумительное, как и философия, есть смесь
кощунства и атеизма (стр.124, т.9 Бунина). Конечно, ничего похожего на буддизм
не могло возникнуть из провала. Точно так не было бы и буддизма, если бы
Гаутама не прорвался на буддхический план духовного мира. Никто не будет
хвастаться тем, что не вышло, а если будет, то фарисейство сразу же выдаст, как
выдает оно на каждом шагу Павлово христианство,
которое не били только те, кто не занимался религией. В том
числе и Толстой бил его, но ни разрушить его, ни построить на разрушенном
что-то новое ему не удалось, потому что следующая духовная ступень не была
взята.
75. «Самое важное в миросозерцании Толстого, – говорил в
своей речи Маклаков, – именно его религиозное
воззрение». Я не случайно остановился на этой речи, – пишет Бунин: – суждения
таких людей, как Маклаков, не могут не обращать на
себя особенного внимания уже хотя бы по тому редкому во всех отношениях знанию
Толстого, которым обладает Маклаков. Что же говорил он о Толстом как о
вероучителе?
Толстой, говорил он, утверждал не только печатно, но и во
многих беседах со мной, что он своего собственного христианского учения не создавал,
что он только восстановил подлинного Христа, затемненного учением мира и
церкви. Преклоняясь перед Христом, Толстой в нем бога не видел: я не раз от
него самого слышал, что, если бы он считал Христа богом, Христос потерял бы для
него все свое обаяние. Обычное воззрение неверующих»
(стр.129, т.9 Бунина).
Теоретик Маклаков вычислил неверие
Толстого, о чем говорим и мы с позиций духовного практицизма, далее Маклаков,
поскольку нового вероучения не наблюдается, пытается втиснуть Толстого в рамки
известного всем модного в то время позитивизма. Но это нам уже неинтересно: мы знаем о способности человеческого ума воспринимать лишь то,
что в какие-то уже известные рамки входит. Нам важно, что Толстой (а с ним и
хозяин, соответственно) не верит в душе своей, что человек может стать богом.
Христос для него не бог, а человек, в смысле человечишка. Так можно ли найти
иголку в стоге сена, если не веришь, что она есть там!? Нельзя, потому что даже
если случайно наткнешься, то не заметишь ее. Скорее найдешь черную кошку,
которой нет, в темной комнате, чем соединишь тело и дух, если в основах души,
где должна храниться вера, нет ее.
76. «Нынче чувствую себя здоровым и веселым, насколько могу
быть без семьи… Я могу оставаться один в постоянных занятиях, но как только без
дела, я решительно чувствую, что не могу быть один… – пишет в письме Софье
Андреевне Толстой из Арзамаса.
Последняя фраза, – говорит Бунин,
имея в виду приведенный текст, – необыкновенно важна: один он может быть только
в постоянных занятиях, в делах; без занятий, без дел, заглушающих то, что
происходит в душе, в уме, – «тоска, страх, ужас такие, каких никому не дай бог
испытать!» Он не
мог не замечать всего этого и прежде, – не оттого ли и одурманивал себя своей
страстной деятельностью? В Арзамасе же понял это до ужаса ясно. И прошел ли
этот ужас после Арзамаса, в новых занятиях, дома, в семье? То, что не прошел,
доказывает рассказ «Записки сумасшедшего», написанный через целых пятнадцать
лет после Арзамаса (стр.134, т.9 Бунина).
77. Бунин не знает, почему и откуда этот ужас в душе
Толстого, но констатирует факт точно. Мы знаем и потому говорим, что этот ужас
есть следствие присутствия духа Сатаны в душе. Всех он гонит страхом к деланию
чего-либо, а Толстого гонит так всеобъемлюще, что тому хоть на стену лезь.
Такова структура духа делания, что надо делать, иначе с тоски загнешься. Есть у
Сатаны знание, что неделание это шаг к заветной двери, и Толстой говорит о
неделании, но – очень большой вопрос, как просидеть шесть лет под деревом,
подобно Гаутаме, в неделании, если тоска душу сжирает!? На части невидимую душу разрывает невидимая сила –
это состояние можно сравнить с разорванным воочию телом, части которого
разбросали по сторонам. И вот лежит оторванная от тела голова и с ужасом
взирает на части тела. Шоковое состояние. Первое, что приходит при этом в
голову (автоматически, поскольку шоком ум выбивается), это собрать себя. А
собрать себя можно только деланием. И хорошо, если в это время есть что и чем
делать. Всю эту зиму я в похожем положении, так как тема такая идет. И вот я
чищу пластиковые бутылки, режу их и проволокой сшиваю (крышу делаю для теплицы)
– очень трудоемкая работа, но как помогает спасаться от этого сатанинского
духа! Во мне этот дух прикрыт толстой буферной оболочкой моей души, поэтому
все-таки терпимо. А каково было Толстому!? который,
разорвавшись на гораздо более мелкие части, кричал исступленно: «Кто я!? Что
я!?» Возникает такой вопрос у духа Сатаны от великой разбросанности по всем
телам, что есть следствие процесса дифференциации, который продолжается. И сам
он уже не может его остановить, как не может дама остановить коляску, которую
мчат в пропасть бешеные лошади. Толстой это последняя
серьезная попытка собраться, остановиться, освободиться. Далее будет
Антихрист. Но это уже несерьезно, как несерьезен гротеск с буффонадой.
78. «Князь Андрей спрашивает:
«Чего ждать там, за гробом?»
Алданов, вспоминая этот вопрос, говорит, что Толстой
отвечает на него так:
– Возвращения к
Любви.
И это наводит Алданова на такие
мысли:
– Одна из самых страшных фантазий Гойа изображает судорожно
искривленную руку, протянутую из-под камня пустынной могилы, отчаянно
цепляющуюся за что-то – за пустоту; подпись гласит одно слово: Nada. Ничто…
Подпись, сделанная Толстым, – возвращение к Любви, – много ли она лучше, чем “Nada”? Может быть, «через двести-триста
лет», как говорит Вершинин у Чехова, наступит черед
«толстовства». А дальше? А дальше все равно все пожрет смерть…» (стр.164, т.9 Бунина).
79. Как раз в Любовь и в патриархальность приглашает всех сейчас
Антихрист и прочие, очень многие нынешние пророки. Пришло то время, о котором
говорил Вершинин. Но и по этому поводу уже давно было
сказано, что нет в «толстовстве» ничего, кроме «пустоты». Толстой отверг
мировоззрения и мира и религии. Это хорошо! А что взамен? Плоскую землю со
светлячками на небе!? Взамен должно быть
настоящее освобождение, дверку к которому Толстой так и не нашел.
Мой путь к богу – 0 1 2
3 4 5 6 7 8 9 10 11
Книга судеб – 1
2 3 4 5 6 7 8 9 10
Летопись Переменных лет – 1 1а 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18